Все началось с того, что один мой студент-третьекурсник – будущий документовед, интеллигентный и милый юноша, искренне интересующийся литературой и искусством, почитающий русский язык и получающий на всех контрольных и экзаменах по русскому языку, культуре речи, стилистике и тому подобным предметам неизменные пятерки, – принес мне журнал «Другое кино» (№ 7 за ноябрь 2001 г.) и предложил почитать статью Вадима Агапова «Не сливуй!» о скандальном фильме«Кафе “Донс Плам”». Задиристая, темпераментно написанная статья вызвала у него противоречивые чувства, и ему захотелось обсудить кое-что с лингвистом-профессионалом.
Читая статью, я возмущалась и содрогалась от омерзения. Прочитав ее, я поняла: если даже такие разумные и образованные молодые люди отчасти поддаются обаянию той эпатирующей стихии, которая бушует на страницах журнала, то менее подготовленные из 13–20-летних, пожалуй, завоют от восторга, ознакомившись с проповедью нынешнего новояза! В порядке эксперимента я попросила прочесть статью В.Агапова нескольких студентов и лицеистов-одиннадцатиклассников и только утвердилась в своих подозрениях – глазки моих скромных барышень заблестели, а «общий глас» был таков: конечно, излишне грубые выражения не всегда уместны, но ведь все равно все так говорят. Когда я спрашивала их, почему и зачем они говорят именно так, неужто в русском языке нет более ярких и выразительных слов, они горячо настаивали на том, что их смешная и нелепая речь короче и точнее выражает их мысли и чувства.
И мне захотелось объяснить всем им – тысячам учеников, так трудно ищущим свое место в нашем опасном и неудобном мире, – почему и в чем они не правы. Объяснить, написав об этом. И я не видела иного пути, кроме откровенного разговора, предполагающего перепечатку полного текста статьи В.Агапова – статьи, изобилующей ненормативной лексикой.
Сама идея этой публикации вызвала в нашей редакции оживленную дискуссию. Скажу честно: мои коллеги были просто шокированы. В конце концов мы пришли к компромиссу: дать статью в отрывках, но так, чтобы наши читатели–учителя смогли ясно представить, под какими знаменами шагают многие из их учеников. Догадываюсь, что даже после сокращения статья шокирует многих учителей: ведь словесники – самая тонкая и деликатная часть школьного сообщества. Однако я убеждена: если говорить обо всем иносказательно, если бояться прямого и честного разговора о языке во всех его проявлениях, то наши дети (и так-то – в силу возрастных особенностей – порой склонные эпатировать окружающих и приписывать себе единственно верный взгляд на мир) будут считать нас отжившим, ничего не понимающим в современной жизни поколением. Им ведь невдомек, что «все это было, было»...
Итак, я все-таки уговорила членов нашей редакции позволить мне опубликовать подборку скандальных материалов. Прошу прощения у всех тех, кто ужаснется тому, что увидел на страницах газеты «Русский язык» грубые и бессмысленные слова. Выражаю признательность моим студентам и школьникам, без которых я никогда не прочитала бы эту статью и не стала бы о ней писать. Выражаю признательность Вадиму Агапову: он очень точно обозначил основные – в том числе «языковедческие» – идеи, которые волнуют тех, кто только начинает входить во взрослую жизнь и считает старшие поколения главным препятствием на пути к прогрессу. А впрочем – дело не столько в статье В.Агапова и совсем не в том фильме, о котором идет речь (он-то, может быть, и хороший, и умный – не знаю), сколько в общем отношении к молодежному и блатному жаргону, которым щеголяют многие дети – и даже взрослые, в том числе и те, кто ведет радио- и телепередачи, кто пишет в газетах и журналах.
Вадим Агапов: Скандалы вокруг «Кафе “Донс Плам”» продолжаются. Раньше они были громкими – официальный запрет в США и Канаде! Теперь они стали тихими. Руководство одного из кинокаталогов, где российские прокатчики хотели опубликовать рекламу фильма, объяснило свой запрет на публикацию словами: «Как вам не стыдно?» – «А чего стыдиться-то?» – «Сколько вам лет?..» Типа «поживите с мое, тогда узнаете». Между тем в рекламе были приведены всего-навсего цитаты из фильма. Второй этап запретов начался уже в кинотеатрах – тех, где репертуарную политику определяют взрослые тетеньки. «Я не могу показать такой фильм». – «Почему?» – «По морально-этическим соображениям». Вот она – универсальная отмазка. Все как в старые советские времена. Опять решают за других, что полезно, а что – нет. Опять встают в позу строгой мамаши – у нее, видите ли, морально-этические нормы. А у других нет, что ли?
Историю нашей страны – как, впрочем, и всякой другой – можно рассматривать как историю смены мифов. Не стоит думать, что эпоха гласности и сменившая ее эпоха свободы слова своих мифов не порождает. Один из них – миф о тоталитарной (и потому безоговорочно осуждаемой) природе всех и всяческих запретов. Многие журналисты активно поддерживают этот миф. Советуют не придавать слишком большого значения какой-то теме – ограничивают свободу слова! Запрещают демонстрировать фильм – пережитки тоталитаризма! Им вторит юная аудитория: мы сами разберемся, что хорошо, а что плохо. И сторонникам абсолютной свободы невдомек, что на самом же деле многие запреты основаны на популярном американском принципе: «Свобода твоего кулака кончается там, где начинается свобода моего носа». Грубо говоря, нелишне иногда вспоминать о том, что если кто-то считает себя вправе выставлять напоказ свою личную жизнь во всех ее проявлениях, то он создает психологический дискомфорт и для тех, кто склонен считать таковую жизнь делом действительно личным, и для тех, кто по каким-либо причинам вообще этой жизни лишен.
Что касается тоталитаризма... Я отношусь к тому поколению, которое училось в школе и в университете при Брежневе, так что не понаслышке знаю о выборах без наличия альтернативы, о единогласных голосованиях, о комсомольско-партийных характеристиках, без которых не принимали ни в институт, ни на работу, и прочих бытовых проявлениях тоталитаризма. О событиях в мире узнавали по «голосам», которые слушали все – не только интеллигенция, но и, к примеру, рабочие завода АЗЛК (мне рассказывал об этом работавший там дядя). В 68-м, после ввода наших войск в Чехословакию, девяти лет от роду, я слушала с родителями «Голос Америки» по-польски (его не глушили), стараясь уловить хоть что-то в чужой, но все-таки славянской речи. Когда я была в седьмом классе, папа принес домой почитать «Архипелаг ГУЛАГ». На одну ночь. Он сказал: «Если ты скажешь об этом кому бы то ни было, нас с мамой могут посадить в тюрьму». Мы не ложились спать в ту ночь – читали. Успели прочесть страниц триста. И никто об этом не узнал. Так взрослело мое поколение.
У нас, вошедших в перестройку в возрасте между двадцатью и сорока, хороший иммунитет против бациллы тоталитаризма, потому что нам поневоле пришлось научиться думать: нужно было постоянно сравнивать тексты, сочиненные советскими журналистами, с текстами, произносимыми журналистами западными. Мы привыкли думать над тем, что происходит вокруг нас, проверять достоверность написанного и сказанного. Знание языка, умение вдумчиво относиться к тексту, стало для нас самой эффективной антитоталитарной вакциной.
В.А.: Что же так насторожило «ответственных» граждан в фильме «Кафе “Донс Плам”»? Там что – насилуют несовершеннолетних? <...> Нет – хуже! Там разговаривают!
И чем же так напугали эти разговоры? Жаргоном, в котором постоянно сквозят грубость и цинизм. Самые правильные прокатные дамы даже фильм не смотрели – просто читали русские монтажные листы и на третьей странице белели как полотно.
Итак, В.Агапов утверждает, что нелюбовь к жаргону (под каковым он, как можно понять из его статьи, понимает табуированную лексику и обращение к табуированным темам, в первую очередь – к сексу) – признак склонности к тоталитаризму. Эту идею он скорее всего почерпнул из трудов тех литературоведов, которые – естественно, в эпоху перестройки – стали активно писать о неподцензурной советской литературе.
О, поэма «Москва – Петушки» Венечки Ерофеева действительно была в свое время актом протеста против безнадежно правильной и безнадежно отдалившейся от действительности литературы. Многие мои ровесники стонали от восторга, читая об алкоголике (а не о праведном комсомольце!) и взирая на бесчисленные «привнесенные монголо-татарами» украшения устной русской речи, которые в ту пору было принято безжалостно изымать из творений Пушкина, Лермонтова и Маяковского. Только вот против чего протестуют сейчас наши любимые радио-, теле- и просто журналисты, которые почти разучились обходиться без табуированной и жаргонной лексики?
Теперь стоит повнимательнее присмотреться к термину жаргон в понимании В.Агапова.
В.А.:
Почему жаргон раздражает?
Обычные объяснения такие: «Жаргон загрязняет язык, ограничивает возможности самовыражения, притупляет мышление». Потом, как правило, вспоминают об Эллочке Щукиной, которая обходилась тридцатью жаргонными словечками, и на этом тему считают исчерпанной. Но почему Эллочку выбрали ярким примером деградации? Разве не было в «Двенадцати стульях» типов тупее и грубее? Разве ее попытки выглядеть на миллион при скудной зарплате мужа не достойны понимания? Разве окружавшая ее действительность заслуживала больше 30 слов? Наконец, разве не тем же занималась вся страна в то время: пыталась догнать-перегнать капиталистов и коверкала русский язык?
Разумные общие соображения; иллюстрирующий их распространенный пример. Только почему-то за всем этим следует известный риторический прием – автор переводит разговор в иную плоскость, и людоедка Эллочка, с помощью которой Ильф и Петров продолжили чеховско-маяковско-зощенковскую линию борьбы с пошлостью и мещанством, с убожеством мысли и интересов, вдруг превратилась в тонкое существо, невинно пострадавшее от тоталитаризма: дескать, скверное государство виновато в том, что девушка на зарплату мужа-инженера не может купить себе шиншилловый палантин. Что касается «типов грубее и тупее», чем людоедка Эллочка, то они в романе несомненно есть, но введены в систему персонажей для того, чтобы читатель посмеялся уже не над глупостью и пошлостью, а над другими достойными порицания чертами сограждан.
Кстати, такое передергивание авторского замысла легко пройдет в молодежной аудитории, в большинстве своем не читавшей «Двенадцать стульев» и уж тем более не знающей ничего ни об эпохе конца двадцатых – начала тридцатых годов, ни о правилах анализа литературного произведения, рекомендующих начинать с изучения времени создания сочинения и установления авторской позиции, а собственные интерпретации приберегать на конец. Молодые услышат в этом пассаже отзвуки все того же мифа о тоталитаризме. Они и в самом деле неспособны сказать о прошлом своей страны больше 30 слов – но не потому, что прошлое того не заслуживает, а потому, что ничего не знают и не читают.
Недавно мои одиннадцатиклассники (из гуманитарного лицея!) писали рецензию на рассказ Василия Гроссмана «Жилица» (1960). Рассказ крохотный, на полторы странички. Начинается он с сообщения о том, что старушка Анна Борисовна Ломова получила комнату по ордеру Дзержинского райсовета и поселилась на юго-западной окраине Москвы. Через неделю она умерла, но соседи по коммунальной квартире успели узнать, что она провела 19 лет в тюрьмах и лагерях, а до этого была на ответственной работе в Персии, в Тегеране, а потом в Москве, чуть ли не в Кремле, была знакома с Фурмановым и Маяковским... Рассказ, собственно, о том, что все ее очень быстро забыли, о человеческом равнодушии, о людях, для которых воскресная партия в подкидного дурака важнее всех политических бурь и жизненных драм. Хороших работ было немало, но кое-что меня потрясло. Во-первых, несколько человек не знают слова ордер, путая его с орденом. Во-вторых, некоторые не знают, что такое коммунальная квартира (одна девочка написала так: «Советское государство плохо относилось к своим гражданам: женщина смогла только на старости лет купить (именно так! – С.Е.) себе квартиру, которая до этого неизвестно почему оставалась пустой»). В-третьих, они мало что знают о периоде репрессий. Так, в одной работе было написано, что «советское государство плохо относилось к своим гражданам: пока они были молоды и могли приносить пользу, их осыпали почестями и материальными благами (особенно последнее! – С.Е.), а стоило им перестать приносить пользу, как их отправляли в лагерь». Я поинтересовалась, не считает ли автор работы, что тюрьмы и лагеря в то время заменяли пенсию, на что барышня воскликнула: «Вот этого я как раз и не поняла!».
Обратите внимание: антитоталитарные мифологемы, столь активно используемые В.Агаповым, усвоили все, но стоящая за ними реальность остается для юных тайной за семью печатями. Увы, наши дети ничего не читают. И не только школьники! Как я выяснила, милые студентки-четверокурсницы, с которыми я занималась проблемами анализа текста, не читали ни одного литературного произведения о периоде репрессий – ни Шаламова, ни Солженицына, ни Евгении Гинзбург, – только слышали об этих книгах от родителей.
Так что журналист знает что делает! Квинтэссенция смысла процитированного абзаца сводится к следующему: «Вы говорите, что жаргон – это плохо? А наша страна была еще хуже!». В общем, как говорили в наше время, «а вы негров угнетаете».
В.А.: С другой стороны, если я сейчас начну рассуждать о квантовых гейтах, алгоритме Гровера и периодизованных вейвлетах, то вызову раздражение: этот жаргон понятен только специалистам. Но разве он притупляет мышление? Ничего подобного, этот язык используется учеными.
Автор отчего-то (осмелюсь предположить, что из-за недостаточной языковедческой образованности) полагает, что молодежный жаргон и профессиональный подъязык – это одно и то же. Между тем они обслуживают совершенно разные сферы коммуникации, у них разные функции. Любой профессиональный подъязык в первую очередь восполняет недостаток слов и выражений, отражающих избыточно детализированную профессиональную картину мира: он выражает то, чего не может адекватно выразить язык общенародный. И только во вторую очередь владение профессиональным подъязыком означает принадлежность к определенной касте. Молодежный жаргон, наоборот, сначала помогает отличить своих от чужих, а только потом – что-то отражает и описывает. Да и описывает он скорее оценки, эмоции, но уж никак не сложно устроенные материи. Все, что можно выразить на нем, можно выразить и на общенародном языке – причем многими способами, от изысканно-возвышенных до просторечных.
Молодежный жаргон очень неустойчив – не проходит и десяти лет, как он неузнаваемо меняется; в не соприкасающихся друг с другом местностях молодежные жаргоны довольно сильно различаются. А вот литературный язык и профессиональные подъязыки меняются очень медленно, потому что их функция – обеспечивать преемственность знаний и культуры. Впрочем, молодежный жаргон как явление – неотъемлемая часть языковой системы, уничтожить его невозможно, да это и не нужно. Как справедливо заметила в сочинении одна моя одиннадцатиклассница, «я никогда не поверю, что та милая бабуля, которая живет со мной на одной лестничной клетке, не употребляла жаргонные слова, когда ей было, скажем, шестнадцать. <...> Для меня жаргон – это что-то вроде переходного периода. Его переживает каждый человек. <...> Все мы взрослеем, начинаем общаться с другими людьми, меняется наше отношение к жизни – и язык».
Итак, молодежный жаргон – данность. Может, он и вправду совершенно безобиден, а злимся мы оттого, что для наших «детей» мы не «свои»?
В.А.: Значит, жаргон раздражает совсем не тем, что загрязняет язык и т.д. Чем же? Тем, что ограничивает наши тоталитарные замашки. Пользование общим языком порождает иллюзию, что понять другого легко. Жаргон этой иллюзии лишает. Общество рассыпается на мелкие группы: у каждой свои представления, свои ценности. Одна группа говорит «заниматься любовью», другая – «трахаться». При этом обе кажутся друг другу циничными: одни цинично говорят, другие столь же цинично замалчивают. Правого не сыскать. Зато таким обществом труднее манипулировать.
Неужто уважаемый журналист не слышал знаменитого «Разделяй и властвуй»? Общество никогда не бывает единым, а способность понять другого зависит от культуры мышления, от умения понять, что за непривычной, даже чуждой формой может скрываться близкое тебе по духу содержание. Чтобы увидеть за формой суть, нужно быть наблюдательным, образованным, обладать аналитическим умом. Неужто все это можно заменить эпатирующими старших разговорами?
В юном возрасте человек эмоционален, он жаждет любви и понимания, но путает понимание с поддакиванием, ибо еще не знает, что поддакивание чаще всего бывает проявлением глубочайшего безразличия. Зато «дети» воспринимают любые попытки ввести их язык и поведение в привычные социальные рамки как подавление своей личности: каждый ниспровергатель основ думает, что неподчинение общепринятым нормам взрослого поведения делает его уникальным, неповторимым. При этом другие – совершенно такие же! – «неповторимые» их не раздражают; в языке для них на первый план выходят маркеры «свой – чужой», и не столь уж важно, к чему призывает этот якобы «свой»: к употреблению наркотиков, к войне, к уничтожению инородцев или инакомыслящих. Они не интересуются политикой, но им нравятся Жириновский («прикольный дядечка») и Шандыбин («жутко смешной чел»)... Обматери всех с трибуны, набей кому-нибудь морду – и все в порядке. Ох, не прав Вадим Агапов: зря он думает, что легко манипулировать говорящими на едином, всем понятном языке. Когда язык понятен всем, труднее затуманить голову слушателям! А вот с теми, кому все «по барабану», кто привык не думать, а восхищаться эпатирующими всех и вся позерами, управиться легче легкого. Если мы хотим, чтобы наше государство перестало быть местом, где «воруют» (Н.М. Карамзин), где две главные беды – «дураки и дороги» (Н.В. Гоголь), нам надо печься только об одном – о реальном качестве образования.
Я преподаю в Российском государственном гуманитарном университете, но даже наши студенты в большинстве своем тяжело осваивают профессиональные подъязыки – основной познавательный инструмент их будущей профессиональной деятельности. Именно эти студенты, как и следовало ожидать, очень средненько владеют и литературным языком. Увы, средний уровень образованности сегодняшнего пятикурсника не всегда дотягивает до уровня образованности обыкновенного выпускника средней школы двадцатилетней давности.
А жаргон, который якобы должен освободить нас от оков, непригоден для интеллектуального общения. Языковая стихия молодежи – разговорно-бытовая речь, для коей требуется от 500 до 2000 слов, да и разнообразие синтаксических конструкций в ней очень невелико. Если человек не будет регулярно обсуждать интеллектуальные темы, если его активный лексический (и, соответственно, понятийный) запас будет мал, то – как следствие – неизбежно возникнут трудности с пониманием хоть сколько-нибудь сложных текстов, с точным и адекватным выражением хоть какой-нибудь мало-мальски непустой мысли...
В.А.: Поэтому хватит абстракций – переходим к конкретным выражениям. На их примере посмотрим, так ли грубы и циничны герои «Донс Плама», как это кажется.
Далее в статье идут бойкие, но не слишком квалифицированные и потому вряд ли уместные на страницах газеты «Русский язык» рассуждения о словах трахаться, типа, муфлон, втирать,парить, грузить, о наркоманских словечках (прикольно, облом и др.) и о выражении по самые помидоры. Стоит ли вообще о них говорить? Тем более в стране, где был снят прекрасный фильм «Кин-дза-дза» с гениальным образом языка из двух слов – ку и кю. Мы, лингвисты, хорошо знаем цену словам-пустышкам, будь то штука или иная хреновина: там, где можно воспользоваться пустышкой, взаимопонимание обеспечивается не знанием слов, а знанием ситуации и отчасти – грамматики (как в старом анекдоте: «Какой хрен сюда эту хреновину прихреначил?..»). О пресловутом типа уже написаны научные статьи, уже ходит по Москве анекдот о том, как один студент переводил неопределенный артикль словом типа, а определенный – выражением чисто конкретно... И все-таки говорить обо всем этом надо – потому что любой учитель ежедневно сталкивается с этой стихией агрессивной бессловесности.
Итак, процитирую два самых благопристойных кусочка из приведенной в журнале записи фильма. Вот они.
– Давайте все расскажем, кто чего никогда не делал.
– Давайте не будем.
– Я никогда не пробовал крэк, кокаин, грибы и колеса.
– Долбаные наркотики!
– Я никогда не видела своего отца.
– Никогда не видела отца? Я видел.
– Я запутался в этой говнянской игре.
– Я вижу.
– Я никогда не нюхала кокс для кайфа.
– А если честно?
– Вообще-то пробовала. Честно. Было клёво. Только жгло немного.
– Так и должно быть.
– Моя очередь – следующая.
– А я нюхала все на свете. Не то чтобы я этим гордилась.
– Я никогда не получал от секса такого удовольствия, как в молодости.
– Что ты сказал?
– Я не расслышала.
– А я расслышал. Ерунда. Я трахался в шесть лет.
– Пурга.
<...>
– Я никогда ничего не воровал у друзей.
– А я воровал.
– Не принимается.
– Не воровал втайне от них.
– Ну вот, другое дело.
– А как же долбаная цепочка? Я тебе ее не дарил.
– Нет, дарил.
– Ты взял поносить и не вернул.
– Это форма воровства. Вор! Ворюга!
– Уймись, чел. Не называй меня так...
– Ты, блин, воплощенное лицемерие. Сидишь, блин, с этой самой цепочкой на шее.
– И это говорит парень, который час напролет долбил мне мозги своим вегетарианством, а потом жрал рыбу на улице рядом с «Мекс Белл»? Вот уж кто настоящий лицемер.
– Мне кажется, все лицемеры.
– Я тоже так думаю.
– Да, но не такие вопиющие.
– Лицемерие.
Другие отрывки грубы до тошноты, но меня шокированло и другое. Полная пустота и примитивность мыслей. Сразу вспомнилось пришедшее из детства «А у нас в квартире газ. А у вас? – А у нас водопровод. Вот»... Только собеседникам по возрасту уже давно пора размышлять о смысле жизни. Если они, конечно, не хотят, чтобы ими манипулировали. А ими манипулируют, внушая, что свобода состоит в том, чтобы улетать в мир иллюзий с помощью наркотиков, чтобы бездумно наслаждаться сексом... Те, кто постарше, должны испытывать комплекс неполноценности от того, что не приобщены к этой свободе.
В.Агапов утверждает, что все наши беды рождены нашей скованностью, а в частности тем, что при советской власти «секса в стране не было». Но читающая публика знает, что о нем писали все русские писатели, и писали красиво.
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле –
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Это – о сексе. Правда, не привыкшая читать молодежь может об этом и не догадаться: там же нет слова трахаться. Написал – Пушкин, которым мы «грузим» передовую молодежь. Неужто фантастические бредни нынешних писателей сексуальнее? Неужто у Пушкина мало секса? Тогда перечитайте «Анну Каренину», «Идиота», «Братьев Карамазовых», «Вешние воды», «Дым», «Даму с собачкой», «О любви»... Там, конечно, нет траханья, но секс точно есть! О Бунине я уж и не говорю. Старо? Можно почитать Эфраима Севелу, Людмилу Улицкую. Только ведь для любителей говорить по-птичьи это тоже сложно!
Скажите, откуда вдруг у наших повзрослевших «детей» (потом, когда они преодолеют свой переходный возраст) возьмется знание литературного языка, если «отцы» не заставят их освоить человеческую речь? А как можно учить кого бы то ни было говорить на хорошем русском языке, когда взрослые дяди и тети на экранах, на страницах газет и журналов старательно имитируют звуки птичьего языка – видимо, мечтая быть понятыми и одобренными молодой и, следовательно, прогрессивной частью нашего сообщества? Может, у таких журналистов затянувшийся переходный возраст? Или они выполняют социальный заказ тех, чье благосостояние зависит от того, будут ли юные приравнивать понятие свободы к свободе употреблять наркотики? Я почему-то никак не могу отделаться от этой мысли. Может быть, потому, что в нежном возрасте нас всех заставляли конспектировать Ленина, так что я хорошо усвоила, что журналистика по сути своей не может быть беспартийной... Я тоже «партийна» – принадлежу к партии интеллектуалов и мечтаю только об одном: жить в обществе, в котором не будет людей, не желающих и не умеющих думать. Потому-то я по мере сил учу детей внимательно читать и хорошо писать. Научу – тогда с жаргоном они и сами справятся.
Продолжение. См. № 14, 45/2000
Слова, имеющие либо чрезвычайно общее значение, либо значение неопределенное, всегда конкретизируемые лишь ситуацией и контекстом <...>, очень распространены в разговорной речи. В каждом данном случае реализуется вполне определенное значение слова, но лексикографически описать все эти многочисленные значения было бы невозможно, ибо эти слова «всезнающи», а определенные значения появляются у них «к случаю». Можно назвать такие слова словами-«губками», всасывающими в себя разнообразные смыслы.
Что означает, к примеру, слово времянка? Общее значение ‘нечто временное’. Конкретные: ‘временный дом, печка, лифт, лестница, пристройка, электроприбор, установка...’.
В семантическом плане это открытый ряд, так как в каждом случае слово это имеет не неопределенно-предметное значение, а как раз конкретизированное, строго определенное: временная проводка, временная уста-новка, временная пристройка и т.д.
Общая схема семантического раскрытия слова здесь такая: существует некоторое обобщенное значение, которое приобретает в соответствующей речевой ситуации определенное наполнение, и таким образом слово с обобщенной семантикой становится словом с конкретно-предметным содержанием.
Было зафиксировано употребление слова времянка в следующих значениях:
1) ‘Временный дом’: А вы дачу уже построили / или пока времянка?; У них там времяночкапока стоит / без печки / без ничего//; После войны эти времянки долго продержались / но все же лучше, чем в землянках //.
2) ‘Временная печка’: У них у всех времянки / и трубы в форточки выходят //; А по-моему бывремянку поставить / чем печника искать / кирпичи искать...
3) ‘Временная электропроводка’: 1. И в этой комнате времянка / да? 2. И в этой времянка / и на террасе времянка / ничего / сойдет //.
4) ‘Временная лестница’: 1. А как же они на шестой этаж? Там времянка какая-нибудь? 2. Нет / они уже лестницу / парадную лестницу уложили //.
5) ‘Временная пристройка к дому’: Здесь будет большая терраса / а сейчас это сарайчик /времянка //.
6) ‘Временный лифт’: 1. Как же строители эту башню строили? На такую высотищу?.. 2. У них были снаружи лифты / лифты такие / времянки //.
7) ‘Временная установка’: Есть установки фундаментальные / на года / есть времянки / на два-три опыта //.
Очевидно, что в этих примерах не исчерпаны все возможные конкретные реализации этого слова.
Разговорная речь охотно прибегает к словам с такой открытой внутренней формой: корень слова указывает на общее значение, суффикс – на вещественно-предметную отнесенность. Все остальное досказывает ситуация (а не только контекст, например, позиция слова во фразе или синтаксическая конструкция).
Так, словом забегаловка обозначается любое учреждение, в которое можно легко забежать. А конкретными реализациями этого общего значения в речи могут стать столовая, кафе, закусочная, парикмахерская, кинотеатр...
У нас прекрасная забегаловка тут на углу была / «Экспресс» // Жалко закрыли // (о кинотеатре);
У нас кстати в клубе «Буревестник» очень приятно смотреть // Народу мало / очень большое помещение // А «Шторм» у нас это такой... забегаловка (о кинотеатре) //;
1. Вы где обедаете? 2. В забегаловке на площади //;
Сегодня в вашу забегаловку не пойдем / мы в «Будапешт» (о закусочной) //;
Там на Самотеке неплохая парикмахерская // Такая забегаловка милая / удобно очень //;
Вот тут прямо в гостинице есть забегаловка / мастер и два кресла // (о парикмахерской).
Субъективно-оценочная окраска этого слова не снимает его общего семантического статуса – способности нести в разных ситуациях речи разное конкретно-вещественное содержание.
Эта группа слов в разговорной речи многочисленна. Сюда стекаются разные с точки зрения словообразования и семантического родства слова – отглагольные дериваты, семантические конденсаты, метонимии, метафоры, но всех их объединяет легкость в образовании значений ad hoc.
Стекляшка, деревяшка, медяшка, вязанка, держалка, хваталка, железка, меховушка – все эти обозначения в разных ситуациях называют различные предметы, которые в кодифицированном языке имеют свои определенные, терминологически закрепленные имена. Здесь же, в непринужденной разговорной речи, некоторые вещи и предметы получают как бы «домашние клички» – такие названия, которые не объединены в какие-то парадигматические ряды и не несут в себе всего комплекса дифференциальных семантических признаков. Тем удобнее они для использования в разнообразных ситуациях: каждое из них заменяет (замещает) собой десятки строго определенных обозначений. Словарь повседневной речи довольно ограничен, и она с готовностью использует одни и те же слова, приписывая им в нужных случаях ситуативно закрепленные значения.
Разговорная речь, развивая ситуативные значения слов, часто создает такие лексико-семантические противопоставления, которые могут существовать только в условиях определенной ситуации речи. Слова с обобщенным значением выступают тогда в качестве немаркированного члена противопоставления. Ситуацией речи «задается» какое-то свойство, качество, «индивидуальность» вещи, а когда надо выразить отсутствие этого качества, т.е. семантически противопоставить одно слово другому, в ход идут «всезначащие» слова.
Характерно в этом смысле употребление в разговорной речи прилагательных простой, прямой, нормальный, пустой.
Так, прилагательное простой входит в следующие противопоставления:
простой – с узорами
простой – шелковый
простой – с отделкой
простой – праздничный
Дайте сто граммов экстра и простых // (в магазине о конфетах «Трюфели»);
Я простых чулок никогда не носила / только нейлон / со школы уже //;
1. Мне блузка нужна белая / с длинным рукавом //; 2. Так ведь Надя приносила вчера / какая прелесть / ты ведь видела? 1. Нет / это нарядная очень / а мне надо простую / на каждый день //;
В этих пирожных крему очень много / Я люблю прос-тые / песочные / «картошку»...;
Вот смотри / шелковых платьев скоко хочешь / а простого ни одного //;
1. Ох / какие сухарики замечательные! Это ты в духовке или в тостере? 2. Нет / этопростые // Я на сковородке жарила //;
Простых яблок сколько хочешь / а антоновки нету //.
А вот аналогичная подборка примеров с прилагательным нормальный: Ну конечно / это же старые дома / там потолки нормальные //;
1. Причесочку мне надо сделать //. 2. Но ты же нормальная //. 1. Да? Я нормальная? Четыре дня уже эта укладка //;
И там с этими башнями и колоннами рядом / во втором ряду / нормальные дома / приятно смотреть //;
1. Какая книга бестолковая! 2. Да? А мне показалось нормальная //.
Во всех этих примерах слово нормальный выступает не в привычном значении ‘обычный, соответствующий норме’, а в несколько смещенном, и выявить в точности это значение можно, лишь противопоставляя ему маркированный член оппозиции:
нормальный – с башнями и колоннами
нормальный – непричесанный
нормальный – низкий и т.д.
Ср. также такие специфически разговорные сочетания, как пустой чай (несладкий), пустая вода (не газированная), пустая картошка (без масла). Кодифицированному противопоставлению отечественное – импортное соответствует противопоставлениенаше – заграничное, где в качестве немаркированного члена в разговорной речи выступает местоимение наше.
В разговорной речи необходимость быстро подобрать лексический эквивалент для соответствующей единицы плана содержания часто вызывает заминки в речи, остановки, паузы, затем перебор каких-то близких по смыслу наименований, синонимов. В результате иногда говорящий так и не успевает остановиться на каком-то одном слове – или просто не вспоминает его. А порой ситуация речи настолько ясна, что он и не затрудняет себя выбором:
Там родинка такая... Ну... пятнышко / царапинка на бумаге // Возьми чистый листок //;
Промокла она ужасно // Так они взяли // эту девочку раздели / одели ее в кофточку в эту / ну... в курточку военно-морскую... (слово китель так и не пришло на язык);
Это красота невиданная // Очень-очень высокие берега / и они друг к другу... Ну / не берега /склоны // (рассказ об ущелье).
Это чисто речевое явление настолько типично для непринужденного разговора, что его нельзя обойти при изучении особенностей семантики разговорной речи.
Определенность, а часто и наглядность, очевидная недвусмысленность ситуации дают говорящему возможность, не подыскивая точного обозначения данной вещи или явления, заменить его «эрзацем» – т.е. словом, лежащим в семантическом ряду рядом с нужным обозначением или же содержащим во внутренней своей форме намек на нужное значение.
Наиболее просты те случаи, когда говорящим подыскивается нужное слово, и слова, «рядом» лежащие, отбрасываются путем проб:
1. Ты не обедала? // 2. Сейчас иду // Я вот токо жду / как это называется? Соперники /спутники по обеду (смех)... Попутчики // 1. Сотрапезники / собутыльники / да?;
1. Зачем тебе эти книги? // 2. Это когда мы фотографируем / печатаем // Когда печатаем // 1. Ну и что? 2. Закладываем фотографии // 1. Просто как балласт? 2. Как пресс. / Ну да //.
Сложнее другие случаи, когда поиска и перебора слов нет, а говорящий и слушатель довольствуются заведомо неточным словоупотреблением. Но это неточное слово не оговорка, не ошибка речи, – это именно речевой прием, позволяющий заменить недостающее слово эрзацем. На этот раз в качестве ситуативного заменителя строго однозначного наименования выступает не слово, опустошенное семантически, и не местоимение, а вполне полноценное, знаменательное слово, смысловые акценты которого смещены. Например:
У вас копейки есть? (в метро, о пятаках);
Борта-то размокли / вот они и соскакивают (о рантах в лыжных ботинках) //.
Как показывают наблюдения, эрзац-обозначения появляются обычно в качестве заменителейточного, фиксированного наименования. Разговорная речь стремится избежать слов-терминов, точных номенклатурных обозначений, и вместо них часто появляются неожиданные ситуативные подмены. В этом отношении характерно употребление слова предбанник. Так называют иногда полушутливо, иногда почти серьезно, а иногда уже просто по привычке проходное помещение (проходную комнату) перед каким-то кабинетом, комнатой, залом и т.д. Такое употребление зафиксировано и художественной литературой. Ср. у М.Булгакова в «Театральном романе»: «– Об чем же вы думали? – возмущенно оглядываясь, вскричал Стриж. – Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике не были?
Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
<...> Что касается предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и это привилось) комнату перед верхним директорским кабинетом, в которой работала Поликсена Торопецкая» (Булгаков М. Избранная проза. М., 1966. С. 558, 560). Здесь для нас очень важна авторская ремарка – «и это привилось». Поначалу шутливое обозначение становится привычной, удобной номинацией, ведь строгого наименования тут нет – это и не кабинет, и не приемная.
Ср. также: «Они очутились в огромном холодном вестибюле, который почему-то хотелось назвать предбанником» (Зверев И. Трамвайный закон).
Присмотримся пристальней к механизму появления этого слова. Говорящим надо выразить в одном слове идею ‘пред-помещения’, а слова-то такого нет (т.е. оно наверняка есть в лексиконе архитекторов, строителей, но рядовой говорящий о нем не ведает). И тогда выплывает слово предбанник, где значение ‘пред’ очень четко вычленяется, сочетаясь с суффиксом, означающим помещения разного рода. «Мешает» корень, такой недвусмысленный и однозначный, но другого слова нет, и в ход идет -бан- (хотя теперь уже семантический объем слова исчерпывается значением префикса и значением суффикса, а значение корня как бы игнорируется).
Кстати, подобное расширительное употребление слова, при котором сильно высветляется префикс и затемняется корень слова, не такое уж редкое речевое явление. Порой говорящий склонен удовлетвориться значением префикса, – уже все понятно. Например:
– Всегда ты недо / а мне потом кончай (недоделаешь) // Ее же надо сначала пере(переделать) / а потом уже в сборник // (о статье);
И даже: – Здесь получается гипер-что-то //.
Другие случаи лексических замен:
Смотри / и постамент хороший // (о подставке, основании лампы);
На многих книгах есть такая... наклейка (экслибрис)/ «Из книг графа Шереметева»//;
Налей мне корвалол в эту яичницу // (в рюмку для яиц).
Этот последний случай имеет ту особенность, что эрзац-обозначение возникает как бы на глазах, по правилам окказионального словообразования, а не заимствуется из привычного словаря; у говорящего не было намерения шутить. Ср. также в диалоге:
1. А арабские женщины Вам нравились? // 2. Видите / они ведь ходят под таким / под этим... // 3. А щас вот интересно уже меньше носят или нет? // 2. А я не знаю // Я же там когда-а был // 1. А тогда носили все время / да? // 2. А как же... И через нее продернуты от этой вот вуалетки такие два шнурочка... (никто из трех участников речи так и не употребил точного обозначения – чадра).
Разговорная речь, создавая у говорящих привычку к «околонаименованиям», заменам, подменам разного рода, в иных случаях использует «термины наоборот», т.е. точные, фиксированные обозначения употребляются не в прямом значении, а либо в переносном, либо в каком-то смещенном значении.
Тамбур – ‘закрытая площадка железнодорожного вагона’. В разговорной речи тамбуромчасто называют небольшие помещения у входных дверей, которые не назовешь ни коридором, ни прихожей, ни холлом. Имени нет – появляется эрзац-обозначение.
В других случаях появление неточного, смещенного обозначения и вовсе никак не оправдано. Это уже речевая неряшливость, приводящая иной раз к казусам, или шутка:
Ну-ка / ну-ка / и мне дай противень // (в столовой – о подносе);
(Из рассказа о поездках на байдарке): И все равно каждый год перед путиной начинается // «Мать / дай денег // мать / дай машину» //;
Я иду за горячим чаем / будем кофе пить (о кипятке) //;
Ох / какая здесь красивая / с аллюрами остановочка (о необычно оформленной остановке автобуса) //.
Замещения возникают и в тех случаях, когда слово, относящееся к неодушевленным предметам, употребляется по отношению к лицам (и наоборот), а также во всех случаях употребления слова с лексически ограниченным кругом сочетаемости в непривычном для него контексте. Иногда это языковая игра, но чаще – вполне серьезное, привычное словоупотребление. Ср.:
И она очень такая... Хоть Зина и находит ее не очень эластичной / но все равно она очень подвижная //;
Пойдем в Военторг // Толковый такой магазин / там все есть //;
Ну-у / эти интернаты... Бездарные такие //;
Да / не портативная эта газета //;
И так такие дорогие деньги / надо хоть отдохнуть как следует (о высокой плате за дачу) //;
И потом даже знаешь / одна масть сплошная / и какие-то веточки / очень красиво (о занавесках) //.
Склонностью к речевым смещениям можно, пожалуй, объяснить и широко распространившееся в последнее время в непринужденной речи употребление слова хором в значении ‘все вместе’: Сейчас мы все хором пройдем //; Давайте поедем туда хором //.
Замещения, подмены разного рода очень явственно обнаруживаются по отношению к названиям родовых понятий. Не все, но многие родовые обозначения отсутствуют в разговорной речи. Это относится к таким родовым наименованиям, как кондитерские изделия, школьно-письменные принадлежности, канцелярские товары, головной убор, сельскохозяйственные животные и под. Не подлежит сомнению, что обозначения названного вида – специфически книжные, сугубо кодифицированные. Но ведь и в обыденной речи часто надо коснуться этих понятий. Как же разговорная речь выходит из положения?
Первая возможность – исключение родовых обозначений и замена их словами с обобщенным значением. Специфика их в том, что они выражают нерасчлененное общее, а не конкретно-родовое. Например:
Давай сюда твои бумажки (о документах) //;
Убери-ка свои железки (железные детали)//;
А деревяшки-то где у нас? (дрова, хворост, растопка) //;
Я железки взяла (о вилках и ложках в столовой).
Вторая возможность – использование синекдохи, т.е. названия вида вместо рода:
1. А лопаты у тебя где все? // 2. Грабли в сарае / лопаты на грядках и еще тяпки захвати //;
А всякие карандаши у нас уже кончились // Только клей остался / одна банка //;
Не люблю я всяких собак // (вообще животных);
А коровы-овцы там не водятся ведь //;
Что ж / все эти полотенца / щетки-коробки потащим? Ну-ка / забери отсюда своикастрюльки / я полку буду мыть // (вообще о всей кухонной утвари);
1. А тетрадки у тебя все есть? // 2. Надо еще пенал и альбом для рисования //.
Третья возможность – употребление в функции родовых обозначений «пустых» лексем(шутки, вещи).
Четвертая возможность – создание неоднословной экспресс-номинации, в которой отсутствует родовое наименование, но есть спецификаторы (пространственные, целевые и т.п.):
Ты на углу никогда не обедаешь?//;
Давай заедем сначала рядом с Пассажем / а потом на Кировскую //;
Скажите / а против насекомых у вас есть?//;
Знаешь / перед клубом снесли //;
С острой болью / проходите! //;
Вот в кедах помните приходила?//;
Но все-таки из того что мы видели / лучше всего у вокзала //;
Этот двенадцатого века //.
Особенно частотны экспресс-номинации – предикативные структуры.
А на чем сидеть там есть? //; Обязательно захватите с собой чем стирать //; Что читатьтам совершенно нет //.
Пятая возможность: использование субстантиватов; например, со значением ‘блюда, кушанья’: сладкое, соленое, молочное, мясное, кислое, теплое, холодное, мучное и т.п.
Разумеется, здесь говорилось об исключении и заменах в разговорной речи не всех вообще родовых наименований, а только определенной их части. В других случаях разговорная речь прибегает как раз к родовым наименованиям:
А питье есть у вас? Питье бы я с удовольствием //;
Родственник мой уехал / и я теперь свободна //;
А начальства сегодня не будет? //.
В редких случаях обобщенно-родовое слово выступает как заменитель отсутствующего (или неизвестного рассказчику) видового наименования. Например:
1. Но вот два стакана коктейля / все-тки один стакан взял / а как он (автомат) тебе дает второй-то? //
2. Нет / это же подставляется вот такое вот боль-шое // А потом разливается по два стакана // 1. Ну тогда нужна посуда большая...// 2. Ну там же при коктейльном аппарате есть // Эта посуда // Ты же видела? //.
Особенно же характерны такие случаи, когда разговорная речь развивает свое, отличное от кодифицированного литературного языка, родовое обозначение. Тогда появляется новое, разговорное значение слова. Так, видовые река, пруд, озеро, море обобщаются в разговорной речи словом вода. Ср.:
1. А это Икша // И вот такая там дачка // 2. Ну вода там рядом // 1. Вода рядом / водарядом //;
1. А вода там есть? 2. Какая вода? 1. Купаться // 2. Пруд //;
У нас дачников полно / потому что вода рядом // Москва-река //;
По-моему в Гагры можно только из-за воды ехать / если бы не море / там ужасно //;
С водой по этой дороге вообще неважно // Ни одной реки / ни речонки / ничего //.
ИСТОЧНИК : http://rus.1september.ru/